80 лет назад убили человека. Вернее, даже не убили, а расстреляли по обвинению в контрреволюции. «Ну и что? – скажет читатель. – Сколько народу поубивали в 1937 именно по этому обвинению? Чем этот особенный?»
Да в общем-то и ничем. Действительно, таких архиереев в Русской Церкви были десятки, если не сотни. Был такой Семен Зернов: родился в 1877 года в Москве в семье диакона, закончил Заиконоспасское духовное училище, потом Московскую семинарию, потом поступил в академию, во время учебы принял монашество с именем Евгений, рукоположен во диакона, через два года – во иеромонаха, окончил академию кандидатом богословия, распределен в Черниговскую семинарию, там читал лекции по обличительному богословию, истории русского раскола и местных сект, а за доклад «О состоянии раскола и сектантства в Черниговской епархии» даже получил благодарность от епархиального начальства. Потом, в 1906 году, стал ректором другой семинарии, уже Иркутской. Обычный путь обычного ученого монаха.
Но тут начинается интересное. В семинариях тогда народ учился неспокойный. В Киевской, например, студенты устроили бунт за то, что им запретили курить в кельях. Что точно происходило в Иркутске, мы не знаем, но известно, что семинаристы выступали против начальства крайне раздраженно. И тут молодой ректор повел себя странно: он не применил, как сейчас бы сказали, никаких репрессивных мер. Порядок он навел исключительно добрым нравом, спокойствием и готовностью услышать молодых людей.
Студенты пошумели-пошумели да и успокоились. Новый ректор им понравился: внимательный, тактичный, не давил, да еще и преподаватель хороший.
В 1907 году статский советник М.И. Савваитский писал: «С обновлением преподавательского состава и назначением нового ректора, жизнь семинарии вступила на путь постепенного успокоения. В настоящее время, благодаря административному такту нового ректора, архимандрита Евгения, и правильному пониманию им учебно-воспитательных задач семинарии, преподавательская корпорация, в большинстве своих членов, представляет дружную семью, одушевленную стремлением поднять уровень знаний и умственного развития учеников и приучить их к должному исполнению их обязанностей»[1]. За обычным для того времени официозом стоит главное: хороший, всеми уважаемый человек.
Судя по всему, и священником он был прекрасным. По крайней мере, его проповеди стали в городе очень популярными. По воскресеньям он проводил в семинарской церкви внебогослужебные собеседования, и помимо семинаристов, в небольшой храм Сошествия Святого Духа набивалась толпа и простого люда, и иркутской интеллигенции.
Шел от него какой-то аромат если не святости, то благочестия. В марте 1909 году отцу Евгению довелось стать участником комиссии по освидетельствованию останков епископа Иркутского Софрония (Кристалевского), управлявшего епархией с 1753 по 1771 год – основателя Иркутской семинарии и миссионера. Мы еще вспомним этого святителя – будущий епископ Евгений во многом повторит его путь.
Ректора явно тянуло к миссионерству. Был он и членом миссионерского комитета, и братства во имя святителя Иннокентия Иркутского (выдающегося миссионера начала XVIII века), и Российского географического общества, и доклады на миссионерских съездах, в сибирских епархиях регулярных, делал. А после хиротонии во епископа Киренского, викария Иркутской епархии, то немногое, что успел сделать за всего полтора года в окормляемом им Киренском уезде – огромное для того времени миссионерское путешествие.
Здесь – поднимем глаза на два абзаца выше. Святитель Софроний Иркутский. За годы своего архиерейства успел совершить поездки в Нерчинск, Киренск и Якутск – тогда Якутия входила в состав Иркутской епархии.
Во времена епископа Евгения Якутская и Вилюйская епархия была уже самостоятельной, и Киренский уезд в нее не входил. В 2014 году Ленское благочиние Якутское епархии выпустило книгу на основе дневников сопровождавшего епископа Евгения в его поездке по Киренскому уезду священника Николая Пономарева. Это очень трогательные записки: в них автор даже не в интонациях (интонация подчиненного по отношению к начальнику может быть весьма возвышенной безо всяких к тому оснований), а в фактах показывает скромность молодого архиерея. Чего стоит только такой пассаж: «Ночевали на пароходе… Владыка старательно избегал причинять кому-либо какое беспокойство ночевками, обедами и т.д. В данном случае, несмотря на сырость, он, за поздним часом, предпочел ночевать на пароходе. Из всех пятидесяти дней нашего путешествия ночевали в жилых помещениях разве четыре – пять раз»[2].
В XX веке, когда менялись границы областей, территория Киренского уезда вошла в Ленский район Республики Саха (Якутия). Теперь ленские подростки под руководством священника регулярно посещают села, где некогда прошел святой. А Якутия получила еще одного небесного покровителя. И я ношу его имя. И пишу сейчас о нем, как бы пафосно это ни звучало, почти со слезами – хорошо зная его дальнейшее житие.
1 июля 1914 года он назначен епископом Приамурским и Благовещенским. Начинается Первая мировая война, и первым шагом архиерея в его епархии стало его «Обращение к пастырям и пасомым Благовещенской епархии», в котором архиерей предложил приходам заботиться о семьях находящихся на фронте и установить во всех храмах кружки для сбора пожертвований на Красный Крест. Простые, казалось бы, очевидные даже вещи, но в них чувствуется забота о пастве и боль о войне…
А потом наступил 1917 год. Февральская революция, жутковатые порывы смуты – и Поместный Собор Православной Русской Церкви. Первый за двести лет. Полный надежд и планов. И владыка Евгений в нем участвовал. Но уже феврале 1918 года он был со своей паствой, в захваченном большевиками Благовещенске, и в письме святому Патриарху Тихону сообщал, что красноармейцы захватывают и грабят храмы, в том числе и Благовещенску семинарию и ее домовую церковь: сорваны и разбиты иконы, арестованы преподаватели… Епископ Евгений переводит оставшихся в Благовещенске семинаристов на учебу в помещения женского епархиального училища.
Связь с Москвой прерывается, Благовещенская епархия переходит в подчинение Омскому Высшему временному церковному управлению Сибири. А епископ продолжает думать не столько о канонах, сколько о людях: уже в ноябре 1919 года по его распоряжению в церквах начинают сбор пожертвований для жителей казачьих станиц, чье имущество растащили красные. И тогда же владыка полагает начало поминовению новомучеников: в епархии собирают сведения о погибших в 1919 году за веру. В феврале 1920 года в синодике с именами убиенных – десять священников и чтец. Всех их поминают на панихидах, на проскомидии, на заупокойных ектениях…
В краткий, двухлетний, период существования формально независимой Дальневосточной республики владыка продолжал тихо выполнять свое служение архипастыря. Узнав о том, что Патриарх Тихон находится под следствием, он отдает распоряжение служить в храмах Благовещенска в день тезоименитства святителя, 26 августа – праздничные литургии и молебны о здравии и спасении Святейшего Патриарха.
В 1922 году красная власть возвращается с «подарком» — обновленчеством. Обновленцы выгоняют из Владивостока законного архиерея, и духовенство Владивостокской епархии просит епископа Евгения взять ее под свое окормление.
Через год обновленцы добираются до Благовещенска. В городской газете появилась заметка об увольнении епископа Евгения (Зернова) на покой решением обновленческого Высшего церковного управления. В ответ епископ составил письмо епархиальному совету, в котором заявил, что «распоряжения ВЦУ для меня никакого канонического значения не имеют, ибо я к «Живой Церкви» не принадлежу и ВЦУ, как самочинную организацию, пытающуюся захватить в свои руки церковную власть, не признаю… Святейший Патриарх Тихон … является единственным каноническим законным управителем Церкви Российской, власти которого я по долгу пастырскому подчиняюсь и призываю к этому подчинению вверенную моему духовному водительству Благовещенскую паству и пастырей». Итог закономерен: через несколько дней архипастыря вызывают на допрос в Амурский губотдел ГПУ. На претензию о поминовении Патриарха Тихона, владыка Евгений так же спокойно, как несколько лет назад общался с семинаристами, объясняет сотрудникам органов, что возглашение за богослужением имени Предстоятеля Церкви происходит согласно церковным канонам и не представляет «какие-либо политические тенденции».
Но ныне новое время новых людей. Спокойный и миролюбивый тон красную власть не интересует. В тот же день губотдел ГПУ начинает следствие по факту «использования религиозных предрассудков и малокультурности части населения в целях оказания хотя бы пассивного сопротивления распоряжениям власти путем публичного моления о бывшем патриархе». Ну а еще, видимо, на всякий случай, если малокультурное население не оценит такой заботы о его окультуривания, владыка был привлечен к суду за нарушение им трудовых прав служащих архиерейской дачи. Уж за свой-то, простой трудовой народ, люди должны стоять насмерть – иначе бы и революции не произошло!
В ночь с 29 на 30 августа, сразу после всенощной службы в Благовещенском кафедральном соборе, епископ Евгений был арестован. На защиту своего архипастыря встал весь город. Его пришли защищать даже сектанты, с которыми он, будучи миссионером, вел достаточно жесткую полемику. Чекистам пришлось вызвать пожарную команду – людей обливали водой, и толпа кое-как рассеялась…
Впрочем, людей, искренне любивших своего архиерея, ничто не могло остановить. За него вступаются священники – и несколько из них проходят в деле как соучастники. Миряне организуют практическую помощь тому, кто сам заботился о других: по улицам города каждый день проезжала телега с надписью: «В тюрьму для епископа хлеб».
В тюрьме владыка остался самим собой. Пожертвованной пищей он кормил содержавшихся с ним заключённых.
На допросах дело начало разваливаться – владыка оказался политически совершенно нейтральным человеком, его волновало только послушание Церкви. Следствие зашло в тупик: уже даже сотрудники ГПУ понимали, что обвинительные материалы против епископа Евгения не стоят ломанного гроша. Видимо, долго ломая голову над формулировками, они заявляют, что «освобождение архиерея совершенно недопустимо для охранения власти и революционного порядка», — и октябре 1923 года владыка был этапирован в читинскую тюрьму. Теперь его дело рассматривалось в Постоянном представительстве ГПУ на Дальнем Востоке, а потом и в ОГПУ в Москве. Здесь уже разномыслия быть не могло – Комиссия по административным высылкам НКВД приговорила архиерея к трем годам заключения за традиционное для тех лет «мыслепреступление»: «проведение под видом церковных дел мероприятий контрреволюционного характера, контрреволюционную агитацию и распространение религиозной литературы контрреволюционного характера».
Так епископ (возможно, уже архиепископ) Евгений попал в Соловецкий лагерь. Выжившие вспоминали его как глубокого аскета: постов он не нарушал никогда. Все такой же мирный и любвеобильный, он был избран старшим соловецким архиереем.
Через два с половиной года по приговору особого совещания при Коллегии ОГПУ местом дальнейшего пребывания архиепископу Евгению была определена Коми (Зырян) АО. Находясь в ссылке, по некоторым данным, он осудил печально известную «Декларацию» 1927 года митрополита Сергия (Страгородского) и даже написал ему по этому поводу довольно резкое письмо, до адресата, впрочем, не дошедшее. Но в то же время он решительно осудил духовенство, разорвавшее с митрополитом Сергием каноническое общение: «…великий грех производит разделение, и те, кто берет на себя право отделения от митрополита Сергия – законного заместителя митрополита Петра – приносят большой вред и собственному спасению, и Церкви православной. Нет никаких канонических оснований к неподчинению митрополиту Сергию, действия которого не касаются православного вероучения и не нарушают благодатности таинств».
Это был неожиданно трезвый и спокойный взгляд. Владыка Евгений очень четко отделял политику от сути церковной жизни. Он видел, что «Декларация» — следствие такого же давления, которое оказывалось на Патриарха Тихона. И он прекрасно понимал, что она касается положения Церкви, а не ее сущности.
В какой-то степени, такая позиция – урок всем нам и сегодня.
После освобождения в 1929 году владыка Евгений жил в городе Котельнич Нижегородского края. 13 августа 1930 года был назначен на Белгородскую кафедру, но местные власти отказались его регистрировать. Что ж, не правящий – так викарный, не привыкать. Назначенный викарием Вятской епархии, архиепископом Котельническим, ему все равно пришлось исполнять обязанности управляющего – епископа Вятского тогда просто не было, так что вскоре он был утвержден архиепископом Вятским и Слободским, а 16 мая 1934 года возведен в сан митрополита и переведен на Горьковскую кафедру.
Ссылка его не сломила и не поменяла его отношения к Церкви. Спокойно, благоговейно и величественно этот высокий человек с выразительными глазами продолжал совершать богослужения, как будто нет за стенами храма никакой богоборческой власти, нет риска быть сосланным, затравленным, расстрелянным. Владыка не был «добреньким архиереем» — была в нем какая-то сила, «слово со властью» в евангельском смысле. И все это вместе – духовная сила, мир, покой – делала его необычайно авторитетным и для священников (тех, кто остался к тому времени), и для мирян.
Наконец, пришло время Голгофы. Пасха 1935 года пришлась на 1 мая. Владыка не стал дожидаться, пока пройдет демонстрация, а поехал после службы в Крестовоздвиженской церкви домой, причем не снимая архипастырского облачения. Окружавшие его люди ужаснулись: зачем дразнить гусей, придерутся же, опять ссылки, опять мучения… «Чего нам бояться? – сказал, владыка в ответ на уговоры. – Надо Бога бояться».
Это последние слова митрополита Горьковского Евгения (Зернова), дошедшие до нас. И в этом смысл всей его жизни. Начало премудрости – страх Господень.
3 мая митрополит Евгений (Зернов) был арестован по традиционному обвинению в «использовании в контрреволюционных целях церковного амвона, произнеся в ряде церквей города Горького и прилегающих районов проповеди антисоветского содержания». На допросах архиерей столь же традиционно для себя отверг эти обвинения, заявив, что все читаемые им проповеди были исключительно религиозно-нравственного содержания. На этот раз дело шло гладко. 4 ноября 1935 года он был приговорен особым совещанием НКВД к трем годам лагерей. Заключение он отбывал в Казахстане, в Бидаикском отделении Карагандинского лагеря (кстати, минувшим воскресеньем мы вспоминали новомучеников Казахстанских): зимой заготавливал лед, летом – пропалывал сорняки. Потом до начальства «дошло», что образованного человека можно использовать с большим КПД, и назначило учетчиком-статистиком в канцелярию отделения.
Справка о расстреле митрополита Евгения
16 сентября 1937 года он был арестован в последний раз, уже в лагере, что в год Большого Террора могло предполагать только один исход. Митрополита обвинили «в контрреволюционной религиозной агитации монархического направления», в проведении нелегальных молений, в распространении акафистов и служении панихид по расстрелянным. 20 сентября вместе с другими заключенными – игуменами Николаем (Ащепьевым), Евгением (Выжвой), иеромонахом Пахомием (Ионовым) и священником Стефаном Крейдичем – приговорен Особой тройкой при УНКВД по Карагандинской области к расстрелу и в тот же день казнён.
Все они были прославлены Архиерейским юбилейным Собором Русской Православной Церкви 2000 года.
Нам действительно нечего бояться. «Кроме Бога, здесь никого нет»[3].
Инокиня Евгения (Сеньчукова)
[1] Хиротония во епископа ректора Иркутской духовной семинарии архимандрита Евгения // Иркутские епархиальные ведомости. 1913. № 4 (15 февр.). Прибавления. С. 91.
[2] Пономарев Н. А. Поездка Преосвященного епископа Евгения в Киренский уезд в июне-июле месяцах 1913 года. – Ленск, 2014. — С. 91.
[3] Борис Гребенщиков.
Опубликовано на сайте «Православие и мир»